Андрей Белый
  
ЛЮБОВЬ
  
Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась, молвив на прощанье:
"Мы встретимся... До нового свиданья..."
То был обман. И знали мы с тобой,
       
что навсегда в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса.
Над морем крики чаек раздавались.
       
Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.
Мелькал корабль, с зарею уплывавший
средь нежных, изумрудно-пенных волн,
как лебедь белый, крылья распластавший.
       
И вот его в безбрежность унесло.
На фоне неба бледно-золотистом
вдруг облако туманное взошло
и запылало ярким аметистом. 

Анна Ахматова

ВЕЧЕРОМ

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: "Я верный друг!"
И моего коснулся платья.
Так не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
"Благослови же небеса -
Ты в первый раз одна с любимым". 

Леонид Филатов

Пушкин

Тает желтый воск свечи,
Стынет крепкий чай в стакане,
Где-то там, в седой ночи,
Едут пьяные цыгане

Полно, слышишь этот смех
Полно, что ты, в самом деле?
Самый белый в мире снег
Выпал в день твоей дуэли

Знаешь, где-то там вдали,
В светлом серпантинном зале
Молча встала Натали
С удивленными глазами

В этой пляшущей толпе
В центре праздничного зала
Будто свечка по тебе,
Эта женщина стояла

Встала и белым бела
Разом руки уронила
Значит, все-таки, была,
Значит, все-таки, любила!

Друг мой, вот вам старый плед
Друг мой, вот вам чаша с пуншем
Пушкин, Вам за тридцать лет
Вы совсем мальчишка, Пушкин!

Тает желтый воск свечи,
Стынет крепкий чай в стакане,
Где-то там, в седой ночи,
Едут пьяные цыгане



Полоса препятствий

Не о том разговор, как ты жил до сих пор,
Как ты был на решения скор,
Как ты лазал на спор через дачный забор
И препятствий не видел в упор...

Да, ты весело жил, да, ты счастливо рос,
Сладко елось тебе и спалось,
Только жизнь чередует жару и мороз,
Только жизнь состоит из полос...

И однажды затихнут друзей голоса,
Сгинут компасы и полюса,
И свинцово проляжет у ног полоса,
Испытаний твоих полоса...

Для того-то она и нужна, старина,
Для того-то она и дана,
Чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена
С этих пор и на все времена.

Ты ее одолей. Не тайком, не тишком,
Не в объезд — напрямик и пешком,
И не просто пешком, то бишь вялым шажком,
А ползком да еще с вещмешком!..

И однажды сквозь тучи блеснут небеса
И в лицо тебе брызнет роса —
Это значит, что пройдена та полоса,
Ненавистная та полоса...

А теперь отдыхай и валяйся в траве,
В безмятежное небо смотри...
Только этих полос у судьбы в рукаве
Не одна, и не две, и не три...



Мгновения тишины

Сомкните плотнее веки
И не открывайте век,
Прислушайтесь и ответьте,
Который сегодня век.

В сошедшей с ума Вселенной,
Как в кухне среди корыт,
Нам душно от дикселентов,
Парламентов и коррид.

Мы все не желаем верить,
Что в мире истреблена
Угодная сердцу ересь
По имени «тишина».

Нас тянет в глухие скверы
Подальше от площадей,
Очищенных от скверны,
Машин и очередей.

Быть может вот этот гравий,
Скамеечка и жасмин –
Последняя из гарантий
Хоть как-то улучшить мир

Не уж то ли наши боги
Не властны и вольны
Потребовать от эпохи
Мгновения тишины.

Коротенького, как выстрел,
Пронзительного, как крик,
И сколько б забытых истин
Открылось бы в этот миг.

И сколько бы дам прекрасных
Не переродилось в дур,
И сколько бы пуль напрасных
Не вылетело из дул.

И сколько б «наполеонов»
Замешкалось крикнуть «Пли!»
И сколько бы опаленных
Не рухнуло в ковыли

И сколько бы наглых пешек
Не выбилось из хвоста
И сколько бы наших певчих
Сумело дожить до ста!

Консилиумы напрасны
Дискуссии не нужны
Всего и делов-то, братцы, -
Мгновение тишины.    

Фридрих Шиллер  
 
КУБОК 

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,
   В ту бездну прыгнет с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
   Кто сыщет во тьме глубины
Мой кубок и с ним возвратится безвредно,
Тому он и будет наградой победной».

Так царь возгласил, и с высокой скалы,
   Висевшей над бездной морской,
В пучину бездонной, зияющей мглы
   Он бросил свой кубок златой.
«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?
Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»

Но рыцарь и латник недвижно стоят;
   Молчанье — на вызов ответ;
В молчанье на грозное море глядят;
   За кубком отважного нет.
И в третий раз царь возгласил громогласно:
«Отыщется ль смелый на подвиг опасный?»

И все безответны... вдруг паж молодой
   Смиренно и дерзко вперед;
Он снял епанчу, и снял пояс он свой;
   Их молча на землю кладет...
И дамы и рыцари мыслят, безгласны:
«Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?»

И он подступает к наклону скалы
   И взор устремил в глубину...
Из чрева пучины бежали валы,
   Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались, и пена кипела:
Как будто гроза, наступая, ревела.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
   Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
   Дымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет...
Не море ль из моря извергнуться хочет?

И вдруг, успокоясь, волненье легло;
   И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло;
   И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева;
И глубь застонала от грома и рева.

И он, упредя разъяренный прилив,
   Спасителя-бога призвал,
И дрогнули зрители, все возопив,—
   Уж юноша в бездне пропал.
И бездна таинственно зев свой закрыла:
Его не спасет никакая уж сила.

Над бездной утихло... в ней глухо шумит...
   И каждый, очей отвести
Не смея от бездны, печально твердит:
   «Красавец отважный, прости!»
Все тише и тише на дне ее воет...
И сердце у всех ожиданием ноет.

«Хоть брось ты туда свой венец золотой,
   Сказав: кто венец возвратит,
Тот с ним и престол мой разделит со мной!—
   Меня твой престол не прельстит.
Того, что скрывает та бездна немая,
Ничья здесь душа не расскажет живая.

Немало судов, закруженных волной,
   Глотала ее глубина:
Все мелкой назад вылетали щепой
   С ее неприступного дна...»
Но слышится снова в пучине глубокой
Как будто роптанье грозы недалекой.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
   Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
   Дымящимся пена столбом...
И брызнул поток с оглушительным ревом,
Извергнутый бездны зияющим зевом.

Вдруг... что-то сквозь пену седой глубины
   Мелькнуло живой белизной...
Мелькнула рука и плечо из волны...
   И борется, спорит с волной...
И видят — весь берег потрясся от клича —
Он левою правит, а в правой добыча.

И долго дышал он, и тяжко дышал,
   И божий приветствовал свет...
И каждый с весельем: «Он жив!—  повторял.—
   Чудеснее подвига нет!
Из темного гроба, из пропасти влажной
Спас душу живую красавец отважный».

Он на берег вышел; он встречен толпой;
   К царевым ногам он упал;
И кубок у ног положил золотой;
   И дочери царь приказал:
Дать юноше кубок с струей винограда;
И в сладость была для него та награда.

«Да здравствует царь! Кто живет на земле,
   Тот жизнью земной веселись!
Но страшно в подземной таинственной мгле...
   И смертный пред богом смирись:
И мыслью своей не желай дерзновенно
Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.

Стрелою стремглав полетел я туда...
   И вдруг мне навстречу поток;
Из трещины камня лилася вода;
   И вихорь ужасный повлек
Меня в глубину с непонятною силой...
И страшно меня там кружило и било.

Но богу молитву тогда я принес,
   И он мне спасителем был:
Торчащий из мглы я увидел утес
   И крепко его обхватил;
Висел там и кубок на ветви коралла:
В бездонное влага его не умчала.

И смутно все было внизу подо мной
   В пурпуровом сумраке там;
Все спало для слуха в той бездне глухой;
   Но виделось страшно очам,
Как двигались в ней безобразные груды,
Морской глубины несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,
   В громадный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
   И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.

И был я один с неизбежной судьбой,
   От взора людей далеко;
Один, меж чудовищ, с любящей душой,
   Во чреве земли, глубоко
Под звуком живым человечьего слова,
Меж страшных жильцов подземелья немова.

И я содрогался... вдруг слышу: ползет
   Стоногое грозно из мглы,
И хочет схватить, и разинулся рот...
   Я в ужасе прочь от скалы!..
То было спасеньем: я схвачен приливом
И выброшен вверх водомета порывом».

Чудесен рассказ показался царю:
   «Мой кубок возьми золотой;
Но с ним я и перстень тебе подарю,
   В котором алмаз дорогой,
Когда ты на подвиг отважишься снова
И тайны все дна перескажешь морскова».

То слыша, царевна с волненьем в груди,
   Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель, его пощади!
   Подобное кто совершит?
И если уж должно быть опыту снова,
То рыцаря вышли, не пажа младова».

Но царь, не внимая, свой кубок златой
   В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,
   Когда с ним воротишься, ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
Заступница, будет твоею женою».

В нем жизнью небесной душа зажжена;
   Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она;
   Он видит: в ней жалость и страх...
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны...

Утихнула бездна... и снова шумит...
   И пеною снова полна...
И с трепетом в бездну царевна глядит...
   И бьет за волною волна...
Приходит, уходит волна быстротечно:
А юноши нет и не будет уж вечно.

Перевод В.Жуковского
1797 

В. Высоцкий "Когда на смерть идут - поют..."

Когда на смерть идут - поют, 
А перед этим можно плакать. 
Ведь самый страшный час в бою - 
Час ожидания атаки. 

Снег минами изрыт вокруг 
И почернел от пыли минной. 
Разрыв - и умирает друг! 
И значит - смерть проходит мимо. 

Сейчас настанет мой черед, 
За мной одним идет охота. 
Будь проклят сорок первый год - 
Ты, вмерзшая в снега пехота. 

Мне кажется, что я магнит, 
что я притягиваю мины. 
Разрыв - и лейтенант хрипит! 
И смерть опять проходит мимо. 

Но мы уже не в силах ждать, 
И нас ведет через траншеи 
Окоченевшая вражда, 
Штыком дырявящая шеи! 

Бой был короткий. 
А потом - глушили водку ледяную, 
И выковыривал ножом 
Из-под ногтей я кровь чужую.

Послушайте, как его Высоцкий читал...

Добавлено @ 22:17 
Константин Симонов 

Жди меня, и я вернусь, 
Только очень жди, 
Жди, когда наводят грусть 
Желтые дожди, 
Жди, когда снего метут, 
Жди, когда жара, 
Жди, когда других не ждут, 
Позабыв вчера. 
Жди, когда из дальних мест 
Писем не придет, 
Жди, когда уж надоест 
Всем, кто вместе ждет. 

Жди меня, и я вернусь, 
Не жалей добра 
Всем, кто знает наизусть, 
Что забыть пора. 
Пусть поверят сын и мать 
В то, что нет меня, 
Пусть друзья устану ждать, 
Сядут у огня, 
Выпьют горькое вино 
На помин души... 
Жди. И с ними заодно 
Выпить не спиши. 

Жди меня, и я вернусь 
Всем смертям назло. 
Кто не знал меня, тот пусть 
Скажет: "Повезло". 
Не понять не ждавшим им, 
Как среди огня 
Ожиданием своим 
Ты спасла меня. 
Как я выжил, будем знать 
Только мы с тобой,- 
Просто ты умела ждать, 
Как никто другой. 

Николай Гумилев

ОНА

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий
И смел и горд - я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
 

В.Высоцкий

Здесь лапы у елей дрожат на весу,
 Здесь птицы щебечут тревожно -
 Живешь в заколдованном диком лесу,
 Откуда уйти невозможно.

        Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,
        Пусть дождем опадают сирени, -
        Все равно я отсюда тебя заберу
        Во дворец, где играют свирели!

 Твой мир колдунами на тысячи лет
 Укрыт от меня и от света, -
 И думаешь ты, что прекраснее нет,
 Чем лес заколдованный этот.

        Пусть на листьях не будет росы поутру,
        Пусть луна с небом пасмурным в ссоре, -
        Все равно я отсюда тебя заберу
        В светлый терем с балконом на море!

 В какой день недели, в котором часу
 Ты выйдешь ко мне осторожно,
 Когда я тебя на руках унесу
 Туда, где найти невозможно?

        Украду, если кража тебе по душе, -
        Зря ли я столько сил разбазарил?!
        Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,
        Если терем с дворцом кто-то занял!

 1970 

Это, конечно, лучше слушать... 

Lamer George, Это точно! 

Николай Заболоцкий

 Некрасивая девчонка  

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
   1955 

Михаил Щербаков

Другое обращение к герою

Проживи, как я хоть двести
лет, хоть триста, хоть на месте
сидя, хоть чертя кривые, -
ты в таблицы восковые
не уверуешь, как я.
Мудрено читать на воске...
да и мир - скорей подмостки, 
чем, увы, библиотека.
И плевать какого века
есть метафора сия.

Ты невзлюбишь этот темный
балаган с его скоромной
болтовней, с битьем предметов
кухни, с блеяньем кларнетов
и жужжанием гитар,
с невменяемым партером
и любовником-премьером,
что на горе всем актрисам,
хоть и выглядит нарциссом,
вся же пахнет, как кентавр.

Ты дерзнешь, как от заразы,
прочь бежать, презрев приказы,
коих альфа и омега
в отрицании побега,
дескать, тоже болтовня!
И раскаешься тем паче
в должный срок. Но как иначе?
Я ведь брал счета к оплате,
а тебе с какой же стати
быть удачливей меня?

Новым Глостером, впустую
принимая за крутую
гору плоское пространство,
станешь ты менять гражданство
с быстротой сверхзвуковой,
примеряя, как для бала,
антураж какой попало -
и драгунский, и шаманский,
и бургундский, и шампанский,
и церковно-цирковой...

Так и вижу, как в Гранаде
или в Бирме на канате
ты танцуешь, горд и страшен,
меж бумажных крыш и башен
пред бумажным божеством
и, понятный божеству лишь,
весь горишь и торжествуешь,
но - в Крыму ли, на Суматре -
вся опять-таки в театре,
и опять-таки в плохом.

Лишний раз над башней ближней
промахав руками лишний
час и лишний раз дотошно
убедившись только в том, что
твердь воистину тверда,
ты опустишь руки словно
раб цепной, который бревна
ворошит и камни движет,
и отчаянье пронижет
плоть и кровь твою тогда.

И совсем уже бесстрастно,
ни контраста, ни пространства
не боясь, уже у края,
прямо в публику ныряя,
прямо в черные ряды,
ощутишь спиной негибкой,
что глядит тебе с улыбкой
кто-то вслед. И будет это
Люцифер, носитель света,
ангел утренней звезды.

- Без моей команды, - скажет
он, - вокруг тебя не ляжет
мгла, и медленной волною
не сойдется над тобою
восхитительная тишь.
Так что, где-нибудь в Лаосе
потанцуй еще на тросе
или где-нибудь в Майами
помаши еще руками,
может, все-таки взлетишь.

Добавлено @ 21:22 
Виктор Соснора

Продолжение Пигмалиона

                                               М. Борисовой

Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс, и в светлячках воздух...
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:

“У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку — он метр, мастер, —
ему нетрудно, он еще слепит!”

Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи ее страсти!

Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я — творец, а ты — лишь ты. Только

в твоей толпе. Теперь — твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и — молотками мой итог века!
“Ему нетрудно, он еще слепит!”

Теперь — толпе. Я не скажу “стойте”.
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько...
Скульптуры — что там! — будет миф мести.

И тем страшнее, что всему миру
вы просчитались так, и пусть пьесу
вы рассчитали молотком, — минус,
мир — арифметика, и плюс — плебсу.

Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только труд — слепо.
И если бог меня лепил в прошлом —
Ему нетрудно, Он еще слепит!

1969 (1970) 

ТИГР

Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?

В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?

Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?

Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?

А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной, -
Улыбнулся ль, наконец,
Делу рук своих творец?

Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягненка сотворила,
И тебя, ночной огонь?

Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?

Уильям Блейк

Виктор Соснора
 
                 ***
                       "Я – это мы".
"Искусство – святыня для дураков",
распятью – расплата,
художник – и Цезарь, и Рубикон
любви и разврата,

атлет и аскет, наперсник и враг,
смертям – аллилуйя!
он Каин, он камень у райских врат,
плевок с поцелуем,

он мать и блудница, мастер мужчин
и женского жеста,
порфироносец и простолюдин,
насильник и жертва,

ладан и яд, амброзия, слизь,
он – истина, месса,
микроб и звезда, скрипка и свист,
гримаса Гермеса,

он плеть и рубец, орало мечей,
о клоун мучений!
Палач и паломник, доя пули мишень
и пуля в мишени,

лавр и терновник, Сизиф и Вулкан,
вакханка геенны,
в нем нежно и страстно сплелись на века
злодейство и гений!

И, если на землю падут топоры,
Суд Первый – Последний,
и станут пред Богом дворцы и дворы,
престолы, постели,

святыня и ересь, правда и спесь,
причастья позора...
– Ты кто? - спросит Бог. Он ответит: – Я – есть.
А вы – поползете,

наивны, невинны, отнюдь не новы, –
лишь толпы и толпы.
Виновен – лишь он. Он – не выйдет! – не вы!
Он – есть, сам, и только.

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

Борис Пастернак, 1912, 1928

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,-
На головах царей божественная пена,-
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер - всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Осип Мандельштам, 1915